Главная › Новости

Спасти рядового Петровича

Опубликовано: 23.08.2018

#92 Великий аналитик. Спасение рядового Шреддера (в последний раз?)

«Сим! Куда ты меня ведешь?» — хнычет Петрович. Петровичу четыре года, и ему страшно. Сима — это моя мама, она логопед в Доме ребенка. Дети зовут ее по имени. Мне это очень нравится. Не знаю почему. В Доме ребенка находятся дети от нуля до трех, максимум до пяти лет. Потом врачебная комиссия из психоневрологической больницы определяет уровень интеллекта и распределяет или в массовый детдом, или в...

В собес попадают с тяжелыми нарушениями. Там они совсем никому не нужны. Там уже идиоты, которые не могут обслуживать себя, и имбецилы, которые чуть получше. Врачебная комиссия — это самый страх. Это хуже депутатов Госдумы. Конечно, не все. Конечно. Но в случае с Петровичем я не знаю, о чем они вообще думали, когда решали судьбу ребенка. А каждое решение — это приговор. Мама воевала за каждого, за то, чтобы уровень интеллекта не занижали. Ведь в массовом детдоме получше. «Трех детей я все-таки спасла», — говорит мама.

Но Петровича спасти не удалось.

Его все звали Петровичем. Он был очень смешной. Когда Петрович попал к маме, он вообще не мог говорить. Он только ругался матом. Как Шариков. И все. Когда он попал на комиссию, он уже здорово говорил. Конечно, у него была умственная отсталость, но легкая. Его можно и нужно было вытягивать, его во что бы то ни стало надо было распределить в массовый детдом, там бы он смог относительно нормально развиваться. Относительно. Это, конечно, не усыновление, но все-таки. Только не к идиотам!.. Только не крест на человеке.

Почему-то врач в пику маме определила имбецильность. Отстоять его не удалось. Началась война самолюбий. Врачу было важно, чтобы ее компетентность никто не смел оспаривать. Про Петровича она не подумала.

«Сима! Куда ты меня ведешь?» — все время спрашивал Петрович, пока они брели по снегу к собесу. В собесе его тут же избила группа даунов. «Сима! Куда ты меня привела?» — не верил в свое горе Петрович.

Как было после всего этого жить?

Его фамилия была Петров. Мы ничего не смогли для него сделать. Ничего.

Я тоже должна была бы работать в Доме ребенка, как и мама, и тоже заниматься усыновлением. Меня в мои 17 лет запихнули в педагогический на дефектологический факультет, я даже охнуть не успела. Я покорно его окончила, провела урок русского языка в школе для глухих (один), провела логопедическое занятие (одно) и свалила в другую профессию. А мама моя 30 лет проработала логопедом в Доме ребенка, в одном из образцово-показательных, том, что в самом центре Москвы. Теперь он расформирован. Но не потому, что всех детишек счастливо раздали в приемные семьи. А потому, что элитная недвижимость, плотным кольцом обступившая жалкую хибару государственного Дома ребенка, со слишком большим аппетитом смотрела на кусок земли под хибарой. Здание закрыли на вечный ремонт. Кто прибрал территорию к рукам и прибрал ли уже, не знаю.

Каждый раз, когда я навещала маму в ее образцово-показательном московском Доме ребенка, мне хотелось немедленно умереть с горя.

У маминой двери всегда жались дети. Они стояли там часами перед входом в кабинет. Плакали, дрались и требовали взять их заниматься.

— Ты такой хороший логопед? Поэтому к тебе такая очередь?

— Не в этом дело. Во всех группах так, ко всем логопедам.

— Но ведь на занятиях надо заниматься, а на свободе можно дурака валять. Разве дети любят заниматься?

— Просто они любят посидеть в одиночестве, хоть иногда. Я беру на индивидуальные занятия или на занятия в паре. Они здесь могут хоть на полчаса оказаться наедине со мной, отдохнуть от группы. Они же всегда все вместе, в этом хаосе, это так тяжело для психики. Вот они встанут у двери и ждут часами.

Воспитатели очень редко привязывались к детям, а если привязывались, то только к тем, кто им нравился. К остальным они относились с профессиональной черствостью. Но «хороших» детей здесь не было. Они попадали сюда от родителей, лишенных родительских прав. Одну мамину девочку, хорошенькую, звали Надя Сентябрева. Это был очень своеобразный подкидыш. Ее подкинули в помойку. Нянечка пошла выносить мусор, там в мусорном контейнере в пакете что-то мяукало, но все и тише и тише, достала — оказалось, девочка. Назвали красиво — Надежда. Сентябрева — потому что дело было в сентябре. Интеллект сохранен, но с задержками психического развития, разумеется: какие гены могли передать родители, выбросившие дитя в мусорку?

Понимаете, законодатели, им там плохо в этих учреждениях, очень плохо. Им там ужасно. Даже в самых лучших. В семье ребенок развивается. А из детдома чаще всего выходит робот.

Я видела это своими глазами, я слышала мамины рассказы, помню рассказы ее подруг, сотрудников домов ребенка и комиссий по защите прав, я знаю много этих историй. Это истории и истории, имена, музей имен.

Диме было 12 лет. Он был постоянно в розыске. Не хотел жить дома. «Где спит Дима?» — спрашивали мать. «Вон там!» — кивала она на один из тюфяков в углу у окна. «Нет, вон там!» — кивала она в противоположный угол. Мать точно не знала, где постель сына. Ее сожитель, парень из Средней Азии, жил дома не всегда, а с перерывами на проживание в тюрьме. Тем не менее в квартире постоянно находились шестеро его родственников. Шесть взрослых, чужих мужчин и трое собственных детей. Дима убегал. Мать лишили родительских прав. Как только сын узнал об этом, тут же прибежал домой — достаточно было лишь угрозы оказаться сиротой.

В один прекрасный день мать собралась с духом, подала на восстановление прав. Сожителя выгнали общими усилиями. Вместе с шестью неизвестными мужчинами с его родины. Теперь Дима живет дома. Позитивная история, не правда ли? Его странная мать не была алкоголичкой, работала кассиром в большом супермаркете. Алкоголиками были ее родители, их лишили прав, и у дочери не было опыта материнства. Она никогда не видела, как родители заботятся о детях. Она ж детдомовка.

В книжке «Возрастная психология» опубликован известный эксперимент Харлоу про детенышей обезьян (обезьяны все-таки наиболее близкие к нам живые существа, хотя некоторые клевещут, что свиньи и крысы): пытливые дяденьки-ученые отрывали детеныша от обезьяны-мамы и давали его вскармливать «искусственной матери», то есть металлической конструкции, которая регулярно поила молоком и «ухаживала». Это была так называемая «холодная мать». Из таких детенышей-сирот потом вырастали матери, которые постоянно били своих детей. Они понятия не имели, что с ними еще можно делать.

Так легко выяснилось, что врожденного материнского инстинкта не существует — это продукт социального научения. Так и дети, вышедшие из домов ребенка, не имеют никакого социального опыта ни в чем. Кстати, несмотря на то что глупая обезьяна лупила своих детей, малыши все равно ползли к ней.

Подруга, которая работает в комиссии по защите прав несовершеннолетних, рассказывала, как подростки сбегают из своих образцовых детдомов к своим пьющим и гулящим родителям, стоят у них под окнами, умоляют взять назад.

Любой из работающих в этой сфере скажет одно: ребенок должен жить в семье. Все. Это единственный и точный слоган.

«Что же на одного? На одного колыбель и могила», — пел Высоцкий. Есть что-то противное природе в том, что человек не может иметь личную колыбель, личную персональную мать и личную могилу, а не братскую.